Если честно, почти всё свободное время в Греции провожу с Винсентом. Читаю его письма, как будто он писал их мне, как будто их писала я…
Милле и Лермит являются для меня подлинными художниками по той причине, что они пишут вещи не такими, как они выглядят, если сухо и аналитически копировать их, а так, как они, Милле, Лермит, Микеланджело, чувствуют их. Моё заветное желание — научиться делать такие же ошибки, так же перерабатывать и изменять действительность, так же отклоняться от неё; если угодно, пусть это будет неправдой, которая справедливее, чем буквальная правда.
Конечно, ничего необыкновенного из меня не получится, но «обыкновенного» я добьюсь, а под «обыкновенным» я подразумеваю, что моя работа будет здоровой и разумной, что я буду иметь право на существование и приносить какую-то пользу.
Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и никогда не будет положения в обществе, — словом, ничтожество из ничтожеств. Ну что ж, допустим, что всё это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого чудака, этого ничтожества.
Таково моё честолюбивое стремление, которое, несмотря ни на что, вдохновляется скорее любовью, чем ненавистью, скорее радостной умиротворённостью, чем страстью. Как бы часто и глубоко я ни был несчастен, внутри меня всегда живёт тихая, чистая гармония и музыка. В самых нищенских лачугах и грязных углах я вижу сюжеты рисунков и картин, и меня непреодолимо тянет к ним. Чем дальше, тем больше отходят на задний план другие интересы, и чем больше я освобождаюсь от них, тем острее мой глаз начинает видеть живописное. Искусство требует упорной работы, работы, несмотря ни на что, и непрестанного наблюдения. Под упорством я подразумеваю умение не только долго работать, но и не отказываться от своих убеждений по требованию тех или иных людей.
Долг художника — как можно глубже проникнуть в натуру и вложить в работу всё своё умение, всё чувство, чтобы сделать её понятной другим. Работать же на продажу означает, по-моему, идти не совсем верным путём и, скорее, обманывать любителей искусства. Настоящие художники так не поступали: симпатией почитателей, которую они рано или поздно завоёвывали, они были обязаны своей искренности. Больше я ничего на этот счёт не знаю, но, думается мне, больше ничего знать и не надо. Совсем другое дело — пытаться найти ценителей твоей работы и пробудить в них любовь к ней. Это, конечно, позволительно, хотя тоже не должно превращаться в спекуляцию, которая может кончиться плохо, и тогда время, которое следовало бы лучше употребить на работу, будет потеряно…
…великое не создаётся порывом, а представляет собой цепь постепенно слагающихся малых дел.
Что такое рисование? Как им овладевают? Это умение пробиться сквозь невидимую железную стену, стоящую между тем, что ты чувствуешь, и тем, что ты умеешь. Как же всё-таки проникнуть через такую стену? На мой взгляд, биться об неё головой бесполезно, её нужно медленно и терпеливо подкапывать и продалбливать. Но можно ли неутомимо продолжать такую работу, не отвлекаясь и не отрываясь от неё, если ты не размышляешь над своей жизнью, не строишь её в соответствии с определёнными принципами? И так не только в искусстве, но и в любой другой области. Великое не приходит случайно, его нужно упорно добиваться.
Ты хочешь быть честным человеком, являешься им, работаешь, как каторжник и всё-таки не сводишь концы с концами, вынужден отказываться от работы, не видишь никакой возможности продолжать её, так как она стоит тебе больше, чем приносит. У тебя возникает чувство виноватости, тебе кажется, что ты нарушил свой долг, не сдержал обещания, и вот ты уже не тот честный человек, каким был бы, если бы твоя работа оплачивалась справедливо и разумно. Ты боишься заводить друзей, боишься сделать лишний шаг, тебе хочется издали кричать людям, как делали в прежнее время прокажённые: «Не подходите ко мне — общение со мной принесёт вам лишь вред и горе!» И с этой лавиной забот на сердце ты должен садиться за работу, сохранять обычное спокойное выражение лица, так чтобы не дрогнул ни один мускул, жить повседневной жизнью, сталкиваться с моделями, с хозяином квартиры, который является к тебе за платой, — короче говоря, с каждым встречным и поперечным. Чтобы продолжать работу, нужно хладнокровно держать одну руку на руле, а другой отталкивать окружающих, чтобы не причинить им вреда.
А тут ещё налетают бури, происходят всякие непредвиденные события, ты окончательно теряешься и чувствуешь, что тебя вот-вот разобьёт о скалы.
Ты выступаешь в жизни отнюдь не как человек, приносящий пользу другим или замысливший нечто такое, что может со временем окупиться, — нет, ты с самого начала знаешь, что твоя затея кончится дефицитом; и всё же, всё же ты чувствуешь бурлящую в себе силу: у тебя есть работа и она должна быть выполнена.
Движение вперёд напоминает работу шахтёра: она не идёт так быстро, как ему хотелось бы и как того ожидают другие; но, когда принимаешься за подобное дело, нужно запастись терпением и добросовестностью. По существу, я мало думаю о трудностях, потому что, думая о них слишком много, поневоле теряешься и приходишь в смятение.
У ткача, который направляет и переплетает большое количество нитей, нет времени философствовать; вернее сказать, он так поглощён своей работой, что не думает, а действует; он не может объяснить, как должно идти дело, — он просто чувствует это. Если даже, поговорив друг с другом, ни ты, ни я не придём ни к каким определённым решениям, мы, вероятно, всё равно обоюдно поддержим зреющие в нас замыслы. И это именно то, чего мне очень хочется…
Вчера, например, я слышал, как кто-то позади меня сказал: «Ну и художник! Он рисует задницу коня, вместо того чтобы рисовать его спереди». Мне это замечание даже понравилось.
Сказать по правде, кошелёк мой пуст; вина здесь, конечно, не твоя, но и не моя тоже. Как бы я ни ухищрялся, я больше не сэкономлю, а мне для выполнения моих планов требуется больше денег, чем у меня есть. Если бы я сейчас начал работать над всем, что задумал, мне пришлось бы бросить дело на полпути. Тем не менее становится очень грустно, когда приходится говорить: «Я мог бы сделать то-то и то-то, если бы не безденежье». У меня остаётся неиспользованная энергия, которую я предпочёл бы не подавлять, а употребить на дело. Я отнюдь не жалуюсь — я благодарен судьбе уже за то, что могу двигаться вперёд, хотя и не так быстро, как хотелось бы. Но англичане верно говорят: «Время — деньги», и порой я не могу не сожалеть об уходящем времени, за которое можно было бы сделать так много, будь у меня средства.
Ты понимаешь, что я имею в виду: я хотел бы иметь возможность тратить больше денег на модели и материалы для живописи. Хотя мне не удалось ещё продать ни одного из моих этюдов, я считаю, что они стоят тех денег, которые я трачу на них. Моя мастерская стала гораздо лучше и удобнее, но пара у меня хватает только на «малый вперёд», а я хотел бы идти «полным вперёд».
Меня не столько волнует продажа моих работ как таковая, сколько то, что это даст мне возможность существовать. Скажу тебе откровенно: очень немногие из тех представлений об искусстве, которые я почерпнул, работая у Гупиля, выдержали испытание временем и практикой, хотя вкусы мои с тех пор почти не изменились. Произведения искусства создаются не так, как это представляют себе торговцы картинами, да и сам художник живёт и учится совсем по-другому. Не могу точно объяснить — почему, но теперь я понимаю слова Добиньи: «Больше всего мне платят не за те мои картины, которые я особенно ценю».
Я чувствую себя особенно старым тогда, когда думаю, что большинство знакомых мне людей считает меня неудачником и что это может оказаться правдой, если дела не изменяться к лучшему. Когда я допускаю, что так может случиться, я ощущаю свою неудачливость столь живо и болезненно, что это меня окончательно подавляет и я теряю всякую охоту жить, словно меня и в самом деле уже постигла подобная участь. В более же спокойном и нормальном настроении я иногда радуюсь, что тридцать лет прошли не совсем впустую, что я кое-чему научился на будущее и чувствую в себе энергии и сил ещё лет на тридцать, если, конечно, я проживу так долго.
Я сажусь перед чистым холстом на том месте, которое поразило меня, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: «Этот белый холст должен чем-то заполниться». Недовольный, я возвращаюсь домой, откладываю его в сторону, а немного отдохнув, снова разглядываю не без некоторой опаски и опять-таки остаюсь неудовлетворённым, потому что мысленно ещё слишком ярко вижу перед собой великолепную натуру. Однако в своей работе я нахожу отзвук того, что поразило меня. Я вижу, что природа говорила со мной, сказала мне что-то, и я как-бы застенографировал её речи. В моей подобной записи могут быть слова, которые я не в силах расшифровать, могут быть ошибки или пропуски, но в ней всё-так осталось кое-что из того, что сказали мне лес, или берег, или фигура, и это не бесцветный, условный язык заученной манеры или предвзятой системы, а голос самой природы.
Подумать только! На строительство государственного музея и пр. тратятся сотни тысяч гульденов, а художники тем временем подыхают с голоду…
Торговля картинами вселяет в человека известные предубеждения, от которых ты, возможно, ещё не отделался. Самое распространённое из них таково: живопись требует дарования. Да, талант, конечно, необходим, но не совсем в том смысле, в каком его обычно себе представляют. Нужно уметь протянуть руку и взять это дарование (что, разумеется, нелегко), а не ждать, пока оно проявится само по себе. В самом этом слове что-то есть, но совсем не то, что предполагают люди. Чтобы научиться работать, нужно работать; чтобы стать художником, нужно рисовать. Если человек наслаждается процессом писания, если он испытывает при этом то, что испытываешь ты, он может стать художником, но это сопровождается тревогами, заботами, разочарованиями, приступами хандры, минутами полного бессилия и всякими прочими неприятностями. Таково моё мнение.
Я знаю двух людей, в которых идёт душевная борьба между «Я — художник» и «Я — не художник». Это Раппард и я сам. Эта борьба, порою отчаянная, проводит резкую грань между нами и некоторыми другими людьми, воспринимающими такие вещи менее серьёзно. Что же касается нас, то нам иногда приходится тяжко, но каждый приступ меланхолии приносит с собой немножко света, немножко движения вперёд. Другие не так сурово борются с собой и, вероятно, работают легче, но зато их индивидуальность развивается меньше.
Когда что-то в тебе говорит: «Ты не художник», тотчас же начинай писать, мой мальчик, — только таким путём ты принудишь к молчанию этот внутренний голос…
У этого человека есть деньги, и картина ему понравилась, но, когда я увидел, что она хороша, что сочетанием своих красок она создаёт в гостиной атмосферу тихой, грустной умиротворённости, я почувствовал прилив такой уверенности в себе, что не смог продать эту работу. Но так как она пришлась моему знакомому по душе, я её подарил ему, и он принял подарок именно так, как мне хотелось, — без лишних слов, сказав только: «Эта штука чертовски хороша».
Мне всегда очень нравились слова Доре: «У меня терпенье вола». Я вижу в них что-то хорошее, определённую убеждённость и честность; короче говоря, в этих словах заложен глубокий смысл, они — изречение подлинного художника. Когда думаешь о людях, из чьего сердца выливаются подобные слова, вся болтовня о «природной одарённости», которую так часто слышишь от торговцев картинами, кажется мне мерзким карканьем. «У меня терпенье» — как сдержанно и достойно это звучит!
Если бы я видел, что, что, считая мои успехи недостаточными, ты всё-таки пытаешься помочь мне пробиться, если бы ты… сделал хоть что-то, хоть как-то показал мне, что ты действительно веришь в меня и принимаешь мои дела близко к сердцу! Так ведь нет — деньги ты, конечно, даёшь, но в остальном ограничиваешься лишь поучениями: «Продолжай работать» и «Наберись терпения!».
Но я не могу ими жить — мне от них становится слишком одиноко, холодно, пусто и тупо. Я не лучше любого другого, у меня, как и у всех, есть свои нужды и желания; поэтому, воочию убеждаясь, что меня держат на короткой узде и недооценивают, я, понятное дело, не могу не возмущаться.
Я по-прежнему надеюсь, мой мальчик, что ценой упорной работы я когда-нибудь сделаю что-то хорошее. Я ещё не достиг этого, но я иду к своей цели и борюсь за неё. Я хочу сделать нечто серьёзное, свежее, нечто такое, в чём есть душа! Вперёд, вперёд!..
26 февраля 2019
ПЕНА ДНЕЙ 