На днях поеду возвращать книжки в библиотеку, но пока они ещё у меня на руках, хочу сохранить на память несколько любопытных цитат из «Философии эзотеризма» Станислава Панина.
***
Искусство мы предлагаем рассматривать как секуляризированный миф. Можно также сказать, что искусство — это миф, в который больше не верят… Древнейшие произведения искусства эпохи палеолита (30-20 тысяч лет до н.э.) выполняли прежде всего ритуально-магические функции, в то время как эстетическое наполнение играло в них вторичную роль. Лишь по мере разложения целостного мифологического комплекса искусство начинает выделяться в отдельную сферу и отделяется от мифа, магических практик и религии.
***
О родстве искусства с магией и мистикой написано достаточно много и применительно к разным историческим периодам. Говоря о творчестве Державина, Д.Ларкович отмечает, что российский поэт был увлечён почерпнутой в работах Сведенборга идеей о том, что «искусство есть земная форма соответствия Божественно предустановленной модели совершенного бытия, которая служит человеку напоминанием о его небесной родине». Г.Лэчмен, характеризуя творчество поэтов-романтиков, пишет: «Нас не удивляет близость поэтов и магов: для достижения желаемого эффекта и те, и другие используют слова. А по мере того, как магия всё больше уходила от средневековой идеи о власти над ангелами и демонами и приближалась к использованию сил воображения и предвидения, как мы видим в случае Уильяма Блейка, различия между поэзией и магией становились вопросом терминологии. Ко времени Артюра Рембо и ранних символистов разница между поэзией и магией почти исчезла, а поэты стали новыми верховными жрецами мистической религии искусства».
***
Карнап симпатизирует искусству, поскольку оно не претендует на научный характер, а является формой непосредственного, индивидуально окрашенного выражения личного отношения к жизни. Метафизика, напротив, представляется ему неадекватным способом выражения отношения к жизни, поскольку, претендуя на научность, она одновременно бессодержательна с научной точки зрения в силу отсутствия у неё эмпирического основания и лишена непосредственности и эмоциональности художественной формы выражения. Метафизика, таким образом, это попытка самовыражения, реализуемая негодными средствами, «метафизики — это музыканты, лишённые музыкального таланта».
***
Мартишина также полагает, что паранаука находится на стыке между наукой и искусством и что её ключевые характеристики зависят от этого специфического сочетания. «Искусство — подчёркивает она, — может оторваться от объективной действительности в поисках художественной правды, далеко не совпадающей с точным воспроизведением, и увидеть мир не таким, какой он есть, а таким, каким он мог бы оказаться. Вот этот скачок из царства объективной необходимости и нормативности мышления в пространство свободы (в том числе от надёжности обоснования) и является прорывом художественного мышления в паранауке».
***
В воображении, характеризуемом Кантом как «великий художник» и «волшебник», обнаруживаются истоки не только предполагаемых встреч с духами, но и мистических «предчувствий», «прорицаний» и «пророчеств». Не считая критической оценки, даваемой Кантом реальности этих феноменов, с таким пониманием механизма эзотерической психопрактики не поспорили бы ни маги эпохи Ренессанса, для которых мир воображения служил посредником между материей и духом, ни их более поздние коллеги, указывавшие на ключевую роль воображения в магических практиках.
***
Шопенгауэр настаивает на всеобщности веры в магию, которая лишь принимает в разные периоды различные формы, но в целом пронизывает все эпохи и культуры. Более того, Шопенгауэр заходит ещё дальше и утверждает, что вера в магию даже в большей степени присуща людям хорошо образованным и склонным к философии. Связано это с тем, что такие люди в целом более открыты новым идеям и готовы с ними знакомиться: «Для того чтобы огулом высмеивать все тайные сочувствия вещей или даже магические влияния, необходимо считать мир вполне и дотла понятным. Но думать так возможно лишь для того, кто кто смотрит на мир с очень плоской точки зрения, не допускающей никакого предчувствия той истины, что мы погружены в целое море загадок и непостижимостей и непосредственно лишены исчерпывающего знания и понимания как вещей, так и самих себя. Мировоззрение, противоположное этому, именно и является причиною того, что все великие люди независимо от времени и страны обнаруживали некоторую склонность к суеверию».
***
К теме магии Эмерсон непосредственно обращается в эссе «История». «Все фикции Средневековья, — утверждает в нём Эмерсон, — могут пониматься как замаскированное или игровое выражение того, для обретения чего разум этой эпохи работал предельно серьёзно. Магия вместе со всем, что приписывалось ей, была глубоким предчувствием возможностей науки. Сапоги-скороходы, невероятно острый меч, способность подчинять элементы, знание скрытых сил минералов, понимание языка птиц — всё это было неясным ещё напряжением духа, наметившим верное направление. Сверхъестественные способности героя, дар вечной молодости и т.д. также представляют попытки человеческого духа «привести видимость вещей в соответствие с желаниями разума… В магических представлениях как бы накапливаются заготовки, черновые проекты будущего прогресса. Если согласиться с Эмерсоном, становится понятным, почему передовые научные умы нередко оказываются очарованными магическими учениями.
***
«Граммофонная пластинка, музыкальная мысль, партитура, звуковые волны — всё это стоит друг к другу в таком же образном отношении, какое существует между языком и миром. Все они имеют общую логическую структуру. (Как в сказке о двух юношах, их конях и их лилиях. Они все в некотором смысле одно и то же)». Сама по себе идея, что партитура является символическим отображением мелодии, вероятно, вряд ли может кого-то удивить. Куда более интересно утверждение Витгенштейна о том, что символ и предмет «в некотором смысле одно и то же», ведь отождествление реального действия с символическим как раз и составляет основу магии… В чём же Витгенштейн усматривает продуктивное содержание магического действия? Магическое действие, утверждает он, характеризуется самоценностью. Оно осуществляется в действительности не ради достижения какой-то цели, а само есть своя собственная цель. Оно существует параллельно любым своим объяснениям: объяснения могут меняться, а само магическое действие будет по-прежнему воспроизводиться, потому что его эффект не связан с определённой системой объяснений. Эффект магического действия достигается за счёт символического удовлетворения соответственной потребности, которое приносит субъекту удовлетворение… Таким образом, если говорить языком «Трактата», магия — это действие с образами объектов. Снова, как и в случае проблемы мистического, мы возвращаемся к проблеме образа, которая оказывается главным ключом к пониманию Витгенштейном магического и мистического».
29 апреля 2023
ПЕНА ДНЕЙ 